- РЕЦЕНЗИИ
- ОТЗЫВЫ
- СТАТЬИ *
О СПЕКТАКЛЯХ
и Московском
театре им.Гоголя

Сергей Яшин:
“ЕСЛИ ПЬЕСА МЕНЯ ОБОЖГЛА,
Я СТАВЛЮ СПЕКТАКЛЬ”

В Театр имени Гоголя я добиралась двумя путями. Выйдя из метро на “Курской”, побежала напрямик по переходу, который кроме как клоакой и назвать-то нельзя. Здесь на веки вечные обжились люди совершенно определенные: бомжи да шулера, да шушера разная в придачу к девушкам известного поведения. Идти было неприятно. Решила все же вернуться и попробовать длинную дорогу, в обход: по Садовому кольцу, по извилистой и неказистой улице Казакова, которая долго петляет, но, в конце концов, доводит до театрального подъезда. Впечатлений от похода к храму искусства было столько, что первый вопрос, который задала Сергею Яшину, художественному руководителю театра, оказался отчаянно, до нелепости банален.

– Если бы к вам вдруг пожаловала “золотая рыбка”, что бы вы у нее попросили? – Первое, – ничуть не удивившись вопросу, ответил Сергей Иванович, – чтобы “золотая рыбка” помогла мне связать мои способности к режиссуре (надеюсь, таковые у меня есть) с самой главной способностью – умением слышать время. Потому что театр – это отражение времени. Вы скажете, что и литература, и живопись, да и журналистика тоже – все они отражают время. Это так, но искусство театра сиюминутно, эфемерно. Спектакли живут только сегодня, сейчас. А каким будет этот спектакль завтра и, вообще, случится ли он – неизвестно. Потому что театр – это еще и искусство человеческого общения, где, с одной стороны, есть те, кому хочется что-то рассказать – актеры, режиссеры, художники, и те, кто рассказ должен услышать – зрители. Когда зрители наполняют зрительный зал, а на сцену выходят артисты, вот тогда и возникает или не возникает слияние зала и сцены. А отчего это слияние или неслияние возникает, отчего образуется или не образуется вольтова дуга между залом и сценой? Все от того же: слышит или не слышит театр время. – Я, конечно же, рассчитывала, что вы, Сергей Иванович, почти ежедневно наблюдая железнодорожные катакомбы, привокзальных попрошаек, бомжей и проституток, которые вряд ли способствуют притоку зрителей на ваши спектакли, тут же “купитесь” и попросите у “золотой рыбки” другое здание для театра, где-нибудь на респектабельной Тверской или благоустроенной Театральной площади. Ведь не секрет, что “лишний билетик” перед входом в Театр Гоголя редко когда спрашивают. – Эта проблема, конечно, существует. Но дело не в том, чтобы менять здание, а в том, чтобы именно к нам сюда, на Казакова, 8, шел зритель. Вот смотрите, люди просто гуляют по Тверской, свободный вечерок выдался, нужно его как-то провести. Глядь: один театр завлекает афишами, другой, третий… А не заглянуть ли, думают. И заглядывают. К нам же в театр нужно идти специально. Наш театр, как никакой другой, нуждается в суперуспехе, чтобы к нам потянулись люди. Если здесь будет интересно, если будет такой репертуар, который не повторяет московскую афишу или повторяет, но в очень небольших пропорциях, то зрители обязательно к нам потянутся. Над этим мы работаем неустанно. Конечно, проблема заполнения зала существует, но у нас есть и много поклонников театра, которые, несмотря на несколько страшноватый переход из метро, все же от нас не отказываются. Театр получил это здание в 1944 году, когда вернулся из эвакуации с Дальнего Востока. В начале ХХ века здесь было депо, потом какой-то спортивный клуб железнодорожников, потом каток для любителей роликовых коньков... А в конце войны Министерство путей сообщения решило передать здание своему театру. Дом переоборудовали соответственно требованиям, и с тех пор мы так здесь и прописаны. – И с тех пор существует головная боль: как заполнить тысячу мест? – Ну, мест у нас не тысяча, а восемьсот, но все-таки зал большой. Что тут лукавить, по-разному бывает. Есть спектакли, на которые ходят хорошо, и аншлаги бывают. А есть спектакли менее посещаемые, но они нам дороги, так же как и наши поиски современного театрального языка, поиски хорошей, но не слишком востребованной в Москве драматургии. Скажем, десять лет назад, когда мы играли “Бесприданницу”, эта жемчужина русской пьесы не шла на столичной сцене более тридцати лет… – Однако в вашем местоположении есть одно неоспоримое преимущество: рельсы подходят к зданию настолько близко, что очень просто погрузить декорации, труппу и отправиться на гастроли по городам и весям. – Да, раньше театр очень много ездил по стране, как и полагалось театру, находящемуся в ведении транспортного министерства. Было два собственных мягких вагона для артистов и прицепные вагоны для декораций. Театр колесил по городам и весям, останавливался даже в самых медвежьих углах, открывали платформу и играли спектакли. Это было удивительное начинание. Знаете, у меня есть еще одна мечта – вернуться, что называется, в лоно Министерства путей сообщения… – Ну уж нет, рыбке можно было заказать только одно желание... – А ведь какая была хорошая традиция! – продолжает мечтать Яшин. – В 20-х годах большинство театров было закреплено за разными ведомствами. У Наркомата путей сообщения был свой Театр транспорта (так назывался тогда театр, где мы с вами сейчас находимся). Был Медицинский театр, принадлежавший Министерству здравоохранения, где шли такие пьесы, как “Мнимый больной” Мольера или “Привидения” Ибсена. Детский театр подчинялся Министерству просвещения. Сейчас вот остался только один-единственный театр ведомственного подчинения – Театр Российской армии. На мой взгляд, это была самая настоящая модель спонсорства, сегодня очень модная! Нынче у Комитета по культуре Москвы театров пруд пруди, делят между ними московский театральный бюджет, и, конечно, на всех не хватает ни времени, ни финансов. А если бы мы вернулись под крыло Министерства путей сообщения… Вплоть до 90-х театр был тесно связан с этим министерством, нашими подшефными были знаменитый Московский тормозной завод, локомотивное депо… У нас и сейчас есть разные интересные проекты. – В ваших мечтаниях о возвращении в лоно министерства не самую последнюю роль, как я понимаю, играет то, что министерство это весьма состоятельное? – Думаю, мы могли быть им не только интересны, но и полезны. Однако пока не можем увлечь этой идеей руководство министерства. – Руководство не любит театр? – Не знаю, но пока прямых контактов нет. А ведь у них есть же футбольная команда “Локомотив” – одна из ведущих российских команд. Почему бы и искусство не взять под свое крыло? – Вы уже семнадцатый сезон руководите Театром имени Гоголя. До этого работали в Центральном детском театре, в Театре на Малой Бронной. Когда было легче работать – тогда или сейчас? – Не могу сказать, что мне когда-либо было трудно работать. – То есть всегда ставили что хотели? – Дело не только в этом. Театр – моя любимая жизнь независимо от того, трудно или легко. Тому, кто жалуется, так и хочется сказать: ну выбери себе что-то полегче, не мучайся. Проблем, конечно, очень много. Особенно когда думаешь, что работа такого большого коллектива (постоянная труппа из 70 человек и актеры, которых приглашаем со стороны, если считаем, что такой индивидуальности у нас нет), в общем-то, зависит от тебя, художественного руководителя. И от тебя же, не будем лукавить, зависит благосостояние театра, все творческие начинания и движение по тому или иному пути. Это не трудно и не легко, это просто моя жизнь. Вот, например, мы пригласили замечательную Светлану Крючкову из БДТ играть одну из двух главных ролей в спектакле “Марлени”… – Ваша постановка изрядно нашумела в Москве. Скажите, вы довольны этим спектаклем на все сто процентов? – Конечно, когда задумываешь спектакль, а потом его выпускаешь в свет, то между задумкой и воплощением есть огромная дистанция. Сказать, что доволен полностью, что ни убавить в нем, ни прибавить, конечно же, нельзя. Хотя работа с двумя замечательными артистками – Светланой Крючковой и Светланой Брагарник – огромная радость для меня и большой праздник для зрителя. Но каждый спектакль развивается, что-то уходит, что-то приходит. Происходит это и с “Марлени”. – Что кардинально изменилось в вас за годы руководства театром? Ведь до этого вы не только ставили пьесы, но и играли на сцене. – С актерской деятельностью я попрощался сразу же после окончания ГИТИСа, для меня это очень разные профессии. Я целиком посвятил себя режиссуре. Но не могу сказать, что за сорок лет профессиональной жизни во мне что-то кардинально изменилось. Я воспитывался на замечательных спектаклях пятидесятых годов, в то время жил в Новосибирске и смотрел спектакли прекрасного новосибирского театра “Красный факел”, которым руководила Вера Павловна Редлих. Это имя сейчас, может быть, несколько забыто, но она была одной из лучших учениц Станиславского. А “Красный факел” тогда называли сибирским МХАТом. Я влюбился раз и навсегда в эстетику художественного театра – театра автора и ансамбля, в театр-дом с постоянной труппой в своей основе. Театр за три недели не очень-то создается. – Этот укол в адрес антрепризы? – Организационные формы могут быть разными, и антреприза тоже имеет право на жизнь. Но великие формы театрального искусства, которые были созданы в ХХ веке, прежде всего связаны с историей театра-ансамбля. И тому свидетельства – замечательные спектакли Товстоногова, Эфроса, Ефремова, Гончарова, моего учителя. – Вы говорите, что модель Театра Станиславского для вас единственно приемлемая. Не допускаете, что другие театры, новые и старые, ведут поиск, экспериментируют сегодня, чтобы завтра найти принцип новой и, может быть, еще более совершенной модели, которая когда-нибудь станет общепризнанной… – Наше театральное дело – очень личное, очень биологическое. Это не значит, что я считаю, что только такой театр, который исповедую я, важен и нужен. Просто так сложилась моя судьба, и это психологически связано с моим творчеством. Все началось с “Красного факела”, а потом развивалось в Ярославском академическом театре им. Волкова. Потом учеба у Гончарова. Так получилось, что именно это ощущение театра развивалось во мне. Может быть, если бы я подпитывался театром иначе, все было бы по-другому. – А вы бываете, скажем, в Театре.doc или Центре Мейерхольда, смотрите их работы и что-то из того, что там происходит, принимаете? – Почему же нет? Там очень много интересного происходит. И это, кстати, меня тоже питает, дает какие-то импульсы для собственных работ. Жизнь человеческого духа многообразна, неожиданна и непознаваема. Это такой бездонный святой колодец. Когда я говорю о системе театра-дома, то, конечно, не имею в виду, что актер моего театра должен играть только у нас и нигде больше. Сегодня невозможно не отпускать артиста для того, чтобы он пробовал свои силы и в сопредельных видах искусства. Артисту надо пытаться себя реализовать, в том числе и материально, потому что это тоже существенная проблема. – Критерием художественности драматурга Гоголь считал верность жизни. Почему в вашем театре, который называется его именем, Гоголя не играют, а играют его совсем в других театрах? Он не близок? – В Театре Ермоловой тоже не играют про Ермолову. Гоголь близок, но нам кажется, что важнее следовать гоголевским принципам, его взглядам, его мироощущению. Кстати, он говорил также, что театр – это такая кафедра, с которой можно сказать миру много добра. Этим его девизом мы и живем. Для нас это основополагающий принцип жизни и выбора репертуара. И нам кажется, что это важнее, чем просто присутствие в репертуаре гоголевских пьес. (Кстати, мы обращались к пьесе Нины Садур по Гоголю “Панночка”, она несколько сезонов с успехом шла на сцене театра.) Но для нас очень важно такое понятие, как неповторимость репертуара. Если под каждым театральным кустом возникает “Женитьба” или “Ревизор”, то, несмотря на гениальность пьесы и желание ее поставить, мы не можем себе это позволить, потому что должны думать и о зрителе. – Существует такое понятие, как интерпретация, собственное видение… – Конечно. Но даже на уровне названия нам бы не хотелось становиться в общий ряд. Мы сейчас думаем о постановке “Петербургских повестей”. Безусловно, Гоголь велик, необъятен, и, конечно, он манит многих театральных людей. Просто меня он пока не очень-то позвал. У меня в кабинете на книжных полках много драматургии. И неожиданно какая-то книжка, какой-то автор вдруг словно говорит: возьми меня, перечитай. И должен случиться момент, когда я пойму, что буду ставить именно это, именно сейчас. – А если Гоголя захочет поставить у вас какой-то молодой режиссер со своим неожиданным видением его драматургии? – Буду только приветствовать. Кстати, есть пьеса моего покойного друга, замечательного драматурга Александра Ремеза, посвященная Гоголю. Называется “Я, я, я”. Рассказывает она об одном дне в жизни Николая Васильевича, о дне премьеры его пьесы “Ревизор” в Александринском театре. И действующие лица – это те действующие лица, которые действительно были в тот вечер на премьере, включая Николая I. Там шесть героев, в том числе и молодой Тургенев, которому в то время было 19 лет. Замечательная вещь, я мечтаю ее поставить, потому что это не только о Гоголе, но и вообще о жизни творческого человека. – Когда ставите спектакль, каковы ваши требования к актерам: играть на пределе возможностей и физических сил, подчиняясь исключительно воле режиссера, или допускается собственная интерпретация? – Спектакль начинается с выбора пьесы и назначения исполнителей. В театре прежде всего существует драматургия. Потом возникает человек, который пробует ее осмыслить и собрать компанию людей, – это режиссер. Он работает с художником, с композитором, с балетмейстером, если это нужно, и, конечно, с актером. Выбор артиста – это уже замысел. Я ощущаю, что для этой роли подходит именно этот, а не какой-то другой актер. Иногда выбор кажется неожиданным, но я так вижу. Подключить природу и фантазию артиста чрезвычайно важно. Диктатура режиссера не должна им ощущаться, он ведь творческий человек, ты берешь его в команду. В будущем сезоне нам предстоит большая работа – романтическая драма Гюго “Король забавляется” в замечательном переводе Павла Антокольского. У этой пьесы живой современный язык, столкновения чувств, ситуаций. Роль шута будет играть Александр Мезенцев. И хотя внешне он, казалось бы, совсем не подходит для этого, я уже буквально чувствую его в роли. Я давно подумываю о том, чтобы поставить “Господ Головлевых” Салтыкова-Щедрина. Это современно и очень нужно сегодня: поговорить о механизме гибели, распада семьи. Ведь, согласитесь, страшно, когда распадается семья. Думаю, что Иудушку Головлева будет играть Олег Гущин, актер, который играет у нас Иванова, Скотта Фицджеральда, Тригорина, то есть типаж, который, казалось бы, к Иудушке Головлеву ну никаким боком не подходит. Но Иудушка совсем не такая плоская фигура, как нам представляли его в школе – иезуит, циник и страшная сволочь. Это человек, переживающий огромную трагедию. И в Гущине как раз есть способность прожить эту трагедию на сцене. – Вы говорите: “По своей природе я не спринтер, а стайер. Мне не удается рывок”. Однако такой рывок был недавно вами сделан. “Черное молоко” Василия Сигарева, пьеса, в общем-то, совсем не свойственная духу вашего театра. Почему именно эту пьесу вы решили выбрать для рывка? – Это вы можете сказать, рывок это или не рывок. Я сам этого не ощущаю, просто так получается, что ставлю произведения, которые меня глубоко волнуют. И вдруг на них откликаются, остро, заинтересованно. А какие-то постановки, не менее для меня дорогие и любимые, оставляют зрителей равнодушными. – На “Черное молоко” откликаются? – Конечно. Я даже не ожидал, что пьеса, которая во многом рассказывает и показывает негативные стороны нашей жизни, вызовет такой интерес. Ведь бытует мнение: “Ну вот, опять чернуха!” Дело в том, что автор пьесы, рассказывая о каких-то сегодняшних проявлениях нашей жизни, должен четко осознавать: зачем берет и соединяет именно эти факты, во имя чего он это делает и что для него главное! Для Василия Сигарева главное – некая сказка, которая есть в пьесе “Черное молоко”. Два молодых человека, два челнока, которые, казалось, уже идут своей дорогой, своим циничным путем, их толкнула туда сама жизнь, вдруг останавливаются и задумываются: “А в чем же смысл жизни?” Это совсем не значит, что с сегодняшнего дня они станут другими. Нет. Несмотря на случившийся катарсис, они, скорее всего, вернутся в Москву, и жизнь их покатится по-прежнему. Но, может, история, которая произошла с ними на глухом полустанке, заставит видеть мир другими глазами? И другим сердцем, уже способным к состраданию. Пока есть эта человеческая способность к состраданию, есть надежда, что все может измениться. Как бы ты ужасно ни жил, но если это чувство тебя обожгло, не все потеряно. Почему меня обожгла эта пьеса? Почему заставила моментально связаться с драматургом? Потому что я точно так же, как он, ощущаю жизнь. Потому что верю, что есть он, этот поворот в жизни, то главное, ради чего автор пишет про ужасы бытия! Зрители ведь приходят в театр за надеждой, они как в храм приходят. – Хотите сказать, что театр сродни церкви? – Во всяком случае, это храм. Было бы странно, если бы зритель пришел в театр, а ему внушают: “Ничего хорошего тебя не ждет, и вообще, ты, человек, мерзок по природе своей, так иди и удавись!” – Так театр – опиум? – Не могу сказать, что это опиум. Однако средство верить, что, несмотря на наши беды и горести, существует и радость жизни: после зимы наступает весна, приходит любовь. И человеку надо делиться с другим человеком всем прекрасным. В данном случае драматургией Василия Сигарева, его конкретной пьесой “Черное молоко”. – Критика на этот спектакль была самая разная – от полного неприятия до восторга. Когда читаете о своей постановке: “примитивная, невзыскательная, банальная режиссура” или что “Черное молоко” сделано, мол, добротно, но старомодно, бытописательно” что вы при этом ощущаете? – Не знаю, что имелось в виду. Несмотря на то, что эта история написана, казалось бы, в формах самой жизни, сама по себе она совсем не бытовая. Это образное ощущение мира, модель. Ведь этого случая не было, автор его придумал, а не просто бытописал заметку из газеты. Искусство – это отбор и образное осмысление. Настоящее произведение литературы, в данном случае драматургии, всегда несет обобщение и образ. Вы не можете сказать, что “Борис Годунов” – это бытописательство. Хотя это определенная история. Я не обидчивый, но мне, как и любому человеку театра, всегда хочется быть услышанным. Жаль, что иногда не слышат. Критика огорчает, но прежде всего обращает к себе: значит, ты не очень доказателен, значит, сделал что-то неправильно. Иногда печалит поверхностность суждений ради хлесткого словца. Старомодность, говорите? А может, это и неплохо? В прошлом, ХХ веке действительно была великая режиссура, были великие театральные события. Но дело не только во мне, дело в театре, за мной стоит целая команда людей, которые делали этот спектакль и надеялись на понимание. Но для нас самое главное – как воспринимает зал. Как он дышит, как откликается. Ведь восемьсот человек не обманешь, даже сто не обманешь, не уговоришь внимать или кашлять, сидеть или уходить, с ними ведь не сговоришься! С журналистом еще можно договориться, мол, будь другом, поддержи, с залом – никогда! И артисты чувствуют зал, слышат, ощущают. – Существует ли для вас в театре что-либо запретное? – Конечно. Театр, как любой вид искусства, не только облагораживает. Театр может развращать, убивать. Иногда даже очень талантливым режиссером движет ненависть к человеку, вот это для меня неприемлемо. А есть мастера, большие мастера, которые ненавидят человека, ненавидят родину – зачем они здесь живут, не понимаю. Все возможно, кроме ненависти. Даже жестокость необходима, необходим шок, чтобы мы встряхнулись. Но иной спектакль посмотришь, как будто стакан гноя выпьешь. – Вы имеете в виду то, как ставится спектакль или обсуждаемые в нем темы? – И не темы, и не форму. Я имею в виду так называемую сверхзадачу. Когда выходит на поклон режиссер, а в глазах: ну что, сволочи, поняли, как вы мерзки?! – Близость Курского вокзала и всех сопутствующих этому вещей (в “Черном молоке” постоянно слышны паровозные гудки) не провоцирует поставить “Москву–Петушки” Венедикта Ерофеева, не зовут его произведения? – Пока нет. А если говорить о дороге вообще, то тема движения всегда меня волновала, тема полета – реального и метафорического. – У вас на Малой сцене поставлено уже несколько интересных спектаклей, о которых театральная тусовка много говорит и спорит. “Дрейфус” и “Петербург” Голомазова, “Что тот солдат, что этот” Константина Богомолова… Заговорили с вашей подачи и об актрисе Алле Каравацкой: мол, Яшин не в первый раз открывает Москве новое имя. Продолжение следует? – Это был большой риск – поставить “Петербург” Белого. Спектакль не шел после 1924 года. И тогда-то он был сыгран всего семь раз. Как пишет Серафима Бирман, просто не нашлось тогда в Москве зрителя, чтобы смотрел “Петербург”. Я решил: получится – хорошо. Не получится – спишем на эксперимент. Получилось. И спектакль, поставленный Костей Богомоловым, тоже эксперимент, дебют молодого режиссера. В новом сезоне он будет у нас делать новый спектакль, и опять на Малой сцене. Поставит “Зеленую птичку” Карла Гоцци. И Голомазов тоже будет ставить. Так что все у нас еще будет.